– Что – поэтому?

– Ты же меня спросил – почему. Вот поэтому я возвращаюсь к Стиву.

– К Стиву? Ты зовешь его Стивом?

– Он же вылитый Стив, – ответила Молли. – Мне пора. Я оставлю твои пистолеты на сиденье красного грузовичка, который ты угнал. И не пытайся за мной следить, ладно?

Тео кивнул.

– Молли, только не позволяй ему больше никого убивать. Дай мне слово.

– А ты дай мне слово оставить нас в покое.

– Этого я не могу.

– Ладно. Тогда береги себя. – Она схватила автомат, пнула ногой дверь и выскочила на улицу.

Тео слышал, как Молли спустилась по ступенькам, остановилась, снова поднялась. В дверях показалась ее голова.

– Жалко, что ты никогда не чувствовал себя особенным, Тео, – сказала она.

Тео натянуто улыбнулся.

– Спасибо, Молли.

Гейб

Гейб стоял в вестибюле дома Вэлери Риордан и рассматривал сначала свои походные башмаки, потом – белый ковер, потом – опять свои походные башмаки. Вэл ушла в кухню за вином. Живодер шибался где-то снаружи.

Гейб сел на мраморный пол, развязал шнурки и стянул обувь. Ему доводилось бывать в помещении девятого уровня чистоты – на биотехническом предприятии в Сан-Хосе, – где сам воздух выскоблили и отфильтровали до микрона, а на себя нужно было надевать пластиковый костюм зайки с индивидуальной пуповиной подачи воздуха, чтобы ничем не заразить опытные образцы. Странно – здесь него возникло похожее чувство: я – глашатай грязи. Слава богу, Тео заставил его принять душ и переодеться.

Вэл вошла в опущенную ниже уровня вестибюля гостиную с подносом, на котором стояли бутылка вина и два бокала. Она посмотрела на Гейба, застывшего на верхней ступеньке, точно он готовился нырнуть в котел раскаленной лавы.

– Ну, входите же, садитесь.

Гейб сделал робкий шажок:

– Славно у вас тут.

– Спасибо, но мне здесь еще много нужно сделать. Наверное, проще нанять декоратора и со всем этим покончить, но мне нравится самой выбирать вещи.

– Точно. – Гейб сделал еще шажок. В этой комнате можно было бы играть в волейбол – если не бояться уничтожить весь антиквариат.

– Это каберне с виноградника “Дикая Лошадь” на той стороне гор. Надеюсь, вам понравится. – Вэл разлила вино по круглым бокалам на тонких ножках. Взяла свой и села на обитую бархатом тахту, а потом подняла брови, словно спрашивая: “Ну?”

Гейб присел на другой край тахты и немного отхлебнул на пробу.

– Ничего.

– Для местной дешевки.

Повисла неловкая пауза. Вэл сделала еще один глоток напоказ и сказала:

– Вы ведь, на самом деле, не верите во все эти россказни о морском чудовище, правда, Гейб?

Тот облегченно вздохнул. Она хочет говорить о работе. Он боялся, что ей захочется поболтать о чем-нибудь другом – о чем угодно. А этого он не умел.

– Ну что... Есть следы, и они выглядят совсем как настоящие, поэтому если они – подделка, то человек, который их оставил, весьма тщательно изучал окаменелости и очень точно их потом воспроизвел. Кроме этого, появление монстра по времени совпадает с миграцией крыс, плюс Тео и ваша пациентка. Эстелль ее зовут, так?

Вэл поставил бокал.

– Гейб, я знаю, что вы – ученый, а подобное открытие могло бы вас озолотить и прославить. Но я просто не могу поверить, что по городу гуляет динозавр.

– Озолотить и прославить? Об этом я не подумал. Да, наверное, придет какое-то признание, правда?

– Послушайте, Гейб, вы имеете дело с прочными фактами. А я каждый день имею дело с галлюцинациями и фантазиями человеческого разума. Это просто следы на земле – вроде того розыгрыша со следами снежного человека в Вашингтоне несколько лет назад. Тео – хронический наркоман, а Эстелль и ее друг Сомик – художники. У них у всех сверхактивное воображение.

Гейба ее слова покоробили. Он на секунду задумался, потом сказал:

– Как у биолога, у меня есть своя теория воображения. По-моему, довольно очевидно, что страхи – боязнь громких звуков, страх высоты, сама способность учиться бояться – это то, что мы выстроили в себе за множество лет как личный механизм выживания. То же самое и с воображением. Принято считать, что всего добились здоровые сильные пещерные люди. Но одной физической силой нельзя объяснить, как наш биологический вид создал цивилизацию. Мне кажется, всегда где-то с краю костра сидел щупленький мечтатель, воображал себе разные опасности, заглядывая в своем воображении в будущее и видя самые разные возможности, – поэтому и выжил, и способности свои передал потомкам. Пока здоровенные обезьяны кидались с обрыва или пытались палками забить мастодонта, мечтатель держался в задних рядах и думал: “Может, конечно, у вас и получится, но лучше с обрыва согнать мастодонта, а не прыгать самим.” А потом шел и совокуплялся с женщинами своих сильных, но недалеких соплеменников.

– Выходит, да здравствуют ботаники? – улыбнулась Вэл. – Но если страх и воображение заставляют нас эволюционировать на более высокую ступень, то миром будет править человек с параноидальными галлюцинациями. – Вэл уже увлеклась этой теорией. Как странно беседовать с мужчиной об идеях, а не о его собственности и личных планах. Вэл это нравилось. Очень нравилось.

– Ну, с Гитлером мы недалеко от этого ушли, правда? Эволюция иногда оступается. Какое-то время животным хорошо служили большие зубы, но потом они стали чересчур велики. У мастодонтов бивни стали такими здоровыми, что запросто ломали свои владельцам хребты. И вы, должно быть, заметили, что вокруг больше не бродят саблезубые тигры.

– Ладно, я допускаю, что воображение – скачок в эволюции. А что делать с депрессией? – Вэл снова вспомнила, как поступила со своими пациентами. Воспоминания о собственных преступлениях роились в мозгу, им хотелось на волю. – Психиатрия все больше и больше рассматривает душевные заболевания с физической точки зрения, поэтому тут все совпадает. Потому-то мы и лечим депрессию такими лекарствами, как “прозак”. Но каков эволюционный смысл депрессии?

– Я думал об этом после ваших слов за ужином, – ответил Гейб. Он осушил бокал и придвинулся ближе – будто хотел заразить ее энтузиазмом. Он оказался в своей стихии. – Помимо людей, многие животные страдают депрессией. Высшие млекопитающие, вроде дельфинов и китов, могут от этого и умереть, но даже крысы впадают в блюзовую тоску. Я не могу придумать, какой цели служила бы депрессия у животных. Но у людей она может быть чем-то вроде близорукости: цивилизация охраняет биологическую слабость, которую давно выкорчевали бы природные опасности или хищники.

– Хищники? Как?

– Не знаю. Депрессия может замедлять добычу, тормозить ее реакцию на опасность. Кто знает?

– Так, значит, в эволюционной цепи может появиться хищник, который будет кормиться унылыми животными? – Правильно, и этот хищник – я, подумала Вэл. Если бы я не питалась депрессией своих пациентов, то что бы я делала? Ей вдруг стало стыдно за свой дом, за его неприкрытый материализм. Перед нею сидит невероятно умный человек, которого заботит только поиск чистого знания, а она продала свою цельность за груду антиквариата и “мерседес”.

Гейб налил себе еще вина и откинулся на тахте, размышляя вслух:

– Интересная мысль. Наверное, должен существовать какой-то химический или поведенческий стимул, вызывающий стремление охотиться на унылых. Низкий уровень серотонина может повышать либидо, верно? По крайней мере – временно?

– Да. – Именно поэтому весь город превратился в стаю блудливых котов.

– Следовательно, – продолжал Гейб, – у нас больше животных будет совокупляться и передавать по наследству ген депрессии. Природа же склонна разрабатывать механизмы, поддерживающие равновесие. Поэтому естественно появление хищника или болезни, которые бы регулировали рост унылых популяций. Интересно – меня тоже в последнее время одолевают особо сильные плотские желания. Значит ли это, что у меня депрессия? – Глаза Гейба широко раскрылись, и он посмотрел на Вэл, осознав весь ужас того, что только что произнес. – Простите, я...